Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист
– Нет, мама, нет! Но я не хочу просить его… Его и так все просят! – зашептал он и доверчиво уткнулся ей лицом в колени…
Он был искренний мальчик, честный, ласковый, любящий, ей было стыдно перед ним из-за того, что она не понимала, почему забывает про него, живого, почему в ее существе, обращенном ко всем детям, в том числе и к умершим, постоянно теряется место этого ребенка. Почему ей с усилием приходится возвращать его на это место – свое, законное?
Во всем этом была какая-то темная загадка, мучившая ее тем больше, чем чаще она стала неожиданно находить рядом с Моней Боруха и Абрама. Которые почему-то рядом с ним не играли. Вообще ничего не делали, сидели смирно.
Все разрешилось в то утро, когда Ян ночевал у Вари Белоцерковской. И когда он принял решение, что больше не вернется в ее дом, не придет никогда, не будет изо всех сил пытаться вернуть ту секунду, когда она с расширенными от страха и восторга глазами спрашивала про боевую группу, не станет ничего объяснять, а просто раз и навсегда забудет эту дорогу, этот подъезд, эту дверь и эту девушку.
Он запомнит, конечно, про большого человека, про единое человечество, о котором начал думать, когда шел с пакетом теплых булок по Сумской, в толпе рабочих и лавочников, запомнит про храпящего на посту городового, про сонного павлина в парке, запомнит ее груди, маленькие и нежные на ощупь до головокружения, запомнит каждую секунду этой ночи, особенно те, когда осторожно лег рядом с ней под одеяло, стараясь ничем не шевелить, и вдруг почувствовал ее холодные босые пятки и пальцы ног и начал упоенно рассказывать про грандиозный план пленения харьковского генерал-губернатора, который их боевая группа вынашивала два года, но они, увы, не успели, режим пал… но тут она засмеялась и закрыла его рот ладонью…
Вообще этот день, 19 мая 1917 года, выдался довольно бурным: сначала яркое солнце на чистом небе, потом внезапные серые тучи заволокли все небо, началась гроза, ливень, затем снова тишина, да такая огромная, нежная, невероятная тишина, что весь город как будто остановился как вкопанный.
Интересно было и то, что в этот день Владимир Моисеевич впервые решился заговорить с Верой и Ларисой, двумя цветочницами с Сумской улицы. Он остановил извозчика шагов за двадцать и медленно пошел по тротуару в их направлении, но в этот момент кто-то другой подбежал к ним, и он решил, что это будет завтра…
Даня в этот день находился в Одессе, он решил искупаться, и хотя вода была еще холодная, он не прогадал, его охватило то самое чувство, которое Даня уже испытал однажды, далеко отсюда, – он плыл, короткими сильными движениями рассекая волну, и хотя тело обжигало и ноги немели, он все-таки знал, что справится и доплывет, и это было волшебно.
Женя и Дора были еще в гимназии, Миля болел, лежал дома с легким шарфом на горле и наблюдал, как солнечный луч перемещается по потолку, окрашиваясь то в розовый, то в желтый, то в перламутровый цвет.
Софья Самойловна разговаривала с Рахилью, тема была новой, неожиданной, она объясняла ей про свадьбу, что это вообще такое и как она устроена. Говорила про то, как над женихом и невестой держат такой большой белый платок, купу, правда, у русских это не так, но неважно, и как они целуются, и как кричат гости, и как потом весь вечер танцуют и дарят подарки, и что это значит…
И только про Моню никто ничего не знал. Никто не запомнил, что он делал в это время, во что играл, что говорил, почему вообще был дома.
Проведя две ночи у Вари Белоцерковской, Ян в это утро забыл оставить портфель в дворницкой.
Владимир Моисеевич вернулся домой в неурочный час, открыл дверь своим ключом и объявил, что банк закрыт на переучет по случаю революции.
Никто ему не ответил.
Он вошел в комнату без окна, сам включил люстру и долго сидел один, глядя на белый чайник.
В это время Миле стало скучно лежать (луч спрятался), и он вышел посмотреть, кто пришел. Увидел папино пальто и портфель Яна. Из него торчала кобура револьвера.
Миля медленно вынул ее и пошел по коридору, чтобы показать маме. В это время Моня выхватил из кобуры револьвер и помчался в большую комнату.
Он думал, что там никого нет, но увидел папу и остановился.
– Что ты делаешь? – спросил Владимир Моисеевич спокойно.
Это был последний вопрос в его жизни.
– Я играю, папа! – честно ответил Моня и в доказательство своих слов выстрелил в отца…
Пуля пробила шею и задела артерию. У Владимира Моисеевича оставалось только несколько минут, во время которых он быстро слабел.
Его перенесли на диван, где он лежал эти несколько минут до и несколько часов после, а горничная Сашенька беспрестанно бегала за все новыми белыми простынями, рвала их сильными руками, и все смотрели, как белая чистая ткань набухает алыми пятнами.
Владимир Моисеевич успел за эти минуты сказать самые важные слова Софье Самойловне о своей любви, верности, о том, что она была ему лучшим другом, смыслом всей его жизни и что жил он, в сущности, только ради нее и очень надеется, что она это понимает.
Потом он попросил никого не винить и никого не наказывать, объяснить детям, что на то была воля Божья, ибо все произошло совершенно случайно.
Софья Самойловна, удерживая слезы, улыбалась, держа его за руку.
Дважды или трижды ему пришлось повторить главную свою просьбу: с помощью адвоката Калмановича забрать из банка сельскохозяйственного кредита все его акции и превратить их во что угодно – в золото, камни, можно даже купить кусок земли, но только не в деньги. Всем остальным пусть распорядится Даня, когда приедет из Одессы. Это было для нее трудно, но она запомнила.
Наконец он еще немного подумал и просипел:
– Соня, держи себя в руках…
И с этими словами Владимир Моисеевич Каневский преставился.
Доктор констатировал смерть. Никакую полицию не вызывали, да и некого было в то время вызывать.
Ян сидел у ног отца, уткнув лицо в ладони в течение всего этого бесконечного дня и всей ночи, пока не приехал Даня, которого вызвали телеграммой.
Даня попросил с утра привести ребе.
Пришел очень старый человек. Он попросил всех выйти и провел около часа у постели Владимира Моисеевича с книгой в руках.
Потом вышел и подозвал к себе Софью Самойловну.
Она подумала, что надо заплатить, но ребе отмахнулся: потом…
– Он умер хорошо, – сказал, слегка помедлив.
– Что? – не поняла Софья Самойловна.
– Он умер хорошо, а главное – вовремя, – твердо повторил ребе.
После похорон Софья Самойловна позвала к себе младшего сына Милю и долго смотрела на него. Потом страстно обняла и прижала к себе.
– Как хорошо, что это был не ты! – прошептала она.
Глава седьмая
Лекция в клубе табачной фабрики (1925)
Примерно через месяц… а то и раньше, недели через три, по городу поползли слухи о Вере. Первой о них узнала кухарка Елена. Заплаканная, она прибежала с базара и сказала, что больше туда не пойдет. И поэтому борща не будет. Есть только позавчерашняя колбаса, белый лук, гречневая каша. Когда доктор миролюбиво сказал, что все это его вполне устраивает, и осторожно осведомился, что же все-таки произошло, она заплакала в голос и потом стала плаксивым шепотом говорить, что, с одной стороны, грех, а с другой, да пошли они все к черту, но ведь и на другом базаре тоже могут начать, и вот тогда придется уже идти в лавку, а там втридорога, и тогда уж лучше совсем перейти на казенное питание в больнице, а ей, Елене, уезжать обратно в деревню.
Не в силах остановить этот поток слов, смешанный со слезами и соплями, доктор молча сунул ей свой чистый платок и попросил подавать на стол.
Каша с луком и позавчерашней колбасой была быстро им съедена, и он предложил Елене вместе с ним выпить по рюмке, ровно по одной.
Понимая, к чему идет дело, Елена села, пододвинув хозяйкин стул, мрачно и молча опрокинула рюмку, зажевала черным хлебом и уставилась себе под ноги.
– Ну? – спросил доктор. – Что там, на базаре? Кто тебя напугал?
– Да не напугал… – вздохнула она. – Если б напугал, я б вам и не говорила. Чем нас теперь напугаешь, после девятнадцатого года. Обидели, доктор.
– Чем же тебя обидели? – тревожно спросил он, начиная догадываться и чувствуя в груди что-то противное и горячее.
– Да вот, обидели. Что ж, говорят, вы дома цирк шапито устроили? Ловкач твой доктор, говорят, деньги с людей брать хочет за мертвое тело. Да еще фокусы всякие придумывает: летать, мол, будет твоя хозяйка под потолком. А это грех и черная махия. Я ей в глаз, а она кричит, милиционера позвала.
– Интересно, – сухо спросил доктор, – откуда ж она узнала? Знакомая эта твоя. Про черную магию и вообще?
